Ночь аль-Кадр в русской поэзии

Есть некий час в ночи всемирного молчанья,
И в оный час явлений и чудес
Живая колесница мирозданья
Открыто катится в святилище небес.

Ощущение неравноценности отрезков времени вообще присуще человечеству. Есть дни как дни, часы как часы, и вдруг наступает некий час или некая ночь, когда на небесах решаются судьбы мира и судьба каждого из живущих.

И тютчевские слова, исполненные трепетного удивления перед чудом творения, робости перед неким судьбоносным мгновением, неожиданно близки к некоторым стихам Великой Книги Ислама: «Ха мим. Клянусь Книгой Явною. Желая предостеречь людей, Мы низвели её ночью благословенной. В ту ночь, когда одно за другим разрешаются все мудрые дела» (Коран, 44:1–4). Речь идёт здесь о мистической ночи Аль-Кадр, описанию которой посвящена сура 47 и которая занимает важнейшее место в мусульманском миросозерцании.

Однажды в 1960-е годы, будучи в Ливане, классик советской романтической поэзии Николай Тихонов (1896–1979) был спрошен коллегами по перу, знает ли он, что такое ночь Аль-Кадр. Николай Семёнович, увлечённость которого Востоком была пожизненной всепоглощающей страстью, поведал всё, что об этой священной ночи ему было известно, и сказал, что в русской поэзии есть на эту тему стихотворение (имея в виду своё собственное). И прочитал его к восторгу присутствующих.

Конечно, в тихоновских стихах избыточно много поэтической фантазии. Напряжение драматической ситуации как будто бы сочетается с миражами арабской пустыни. И всё же драгоценна искренность перевоплощения. Поэт, которому суждено было стать старейшиной советской литературы, героем социалистического труда, предстал в этом стихотворении, названном «Ислам», пылким мусульманином.

Но тихоновское стихотворение на эту возвышенную тему далеко не единственное в русской поэзии. Пожалуй, у нас существует целая традиция воспевания ночи Аль-Кадр. И в первую очередь следует вспомнить стихотворение Ивана Бунина (1870–1953) «Ночь Аль-Кадра». Исполненное благоговения, любви, кротости, надежды, это стихотворение идёт от живой, свежей жизни, в нём дышит сама ранняя весна…

Несколько иные ассоциации святая ночь вызвала у поэта-имажиниста Александра Кусикова (1896–1977), близкого друга Сергея Есенина. В его стихах создаётся незамысловатый, но колоритный пейзаж околицы старинного черкесского аула.

В поэме «Аль-Кадр» нет широкой картины мира, речь идёт об утраченной юности, оплаканной с есенинской размашистостью, о личной судьбе, и, казалось бы, нет прямой связи со словами Корана (хотя они и стали эпиграфом). Однако в основе переживания и здесь – чистая вера в Промысел Божий.

Темнеет сохранивший корни старый пень, для которого приход легендарной ночи Аль-Кадр означает возможность нового цветения. Поэту хотелось верить, что впереди – «новых надежд белизна»…

Сама же великая сура «Аль-Кадр», чтение которой дало толчок к столь разветвившимся потокам видений и образов, коротка. Приведём её целиком по старому, наиболее поэтичному, излюбленному Буниным переводу Николаева. Ведь и сама эта сура, данная в Мекке, не только небесный глагол, но и величайшее поэтическое произведение: «Мы повелели снизойти Корану в ночь Аль-Кадра. Кто изъяснит тебе, что такое ночь Аль-Кадра? Ночь Аль-Кадра стоит больше, чем тысяча месяцев. В ночь эту ангелы и духи снисходят с неба с соизволения Господня, чтобы управлять всем существующим. И до появления зари царит в эту ночь мир».

Иван Бунин

Ночь Аль-Кадра

В эту ночь ангелы сходят с небес. Коран

Ночь Аль-Кадра. Сошлись, слились вершины,
И выше к небесам воздвиглись их чалмы.
Пел муэдзин. Ещё алеют льдины,
Но из теснин, с долин уж дышит холод тьмы.
Ночь Аль-Кадра. По тёмным горным склонам
Ещё спускаются, слоятся облака.
Пел муэдзин. Перед Великим Троном
Уже течёт, дымясь, Алмазная Река.
И Гавриил – неслышно и незримо –
Обходит спящий мир. Господь, благослови
Незримый путь святого пилигрима
И дай земле Твоей ночь мира и любви!

Александр Кусиков

Аль-Кадр

Поэма прозрения
Прекрасному черкесу – отцу моему

Мы ниспослали Коран в ночь Аль-Кадр.
О, если бы знал ты, как ночь эта светла!
Ночь Аль-Кадр лучше тысячи месяцев.
В эту ночь ангелы на землю сходят по Нашему повелению.
Мир до зари и не бродят тени.

Коран, сура 97

1

У меня на Кубани есть любимый пень
С кольцами лет на сморщенной лысине.
Время-мох наклонило к нему плетень,
На плетне турий череп,
А в черепе истина.

Есть потеря у всех,
И у пня есть потеря.
Снится ль хруст ему в пальцах веток,
Иль как лист,
Каждый лист,
Умывал он в росе –
Вспоминает теперь безответно?
Знает пень шепелявую радость в лесу.
Так в глубокую тайну корнями засев,
Молча, молча он думу супит.

2

Чвик-цвикнет рассвет на плетне воробьём,
Каркает вечер на черепе вороном,
Пень и я,
Мы вдвоём,
Будто душу одну затая,
Ловим каждой звезды оторванность.

3

Есть в ушедшем немая скорбь,
Взгляд оплывших, стеклянных глаз. –
И тропа предо мною вскорь,
Так далёко дорогой легла.

Мне ль не ведом излом потерь? –
Конь по мне ржёт один в базу.
Но ведь хлёсткий октябрь теперь
Звоном зорь мне сморгнул слезу.

Но ведь вздыбил и ты, мой конь,
Свою буйную радость копыт, –
Что ж под черепом конь тайком
Молча щурит лучей снопы.

4

Старый
Пень мой,
Скамейка детства,
Это ты,
Это ты меня вынянчил.
На твоих обрубленных плечах,
Выращивая бред свой,
Я учился у тебя молчать,
Но молчу не как ты,
А úначе.

Так молчит отзвук тари
Перед песней.

5

Я молчу перед новой строкой,
Затаённо, но долго молчу.
Помнишь в сказках твоих дракон
Ноздрил бурю встряхать алычу.
Я любил этот дождь золотой,
Свист в два пальца и всхлипы совы.
Взор мой дятел долбил долотом,
Душу иглами ёжил ковыль.
Люльку дней моих звёздный бык
По ночам усыпляя, бодал…
Разве мельником труд позабыт,
Когда мельницу рушит вода?
Разве мог я про всё забыть,
Что так нежно растило меня?
Но ведь конь мой не снимет дыбы,
И арканом его не унять.
Но ведь череп пробоями глаз
Уже мудрость свою лучит,
Знай же, пень, что сегодня игла
Не колоться должна, а шить.
Знай же, пень, кто однажды познал,
Что за далями даль есть –
Значит, новых надежд белизна
Для него распушилась в песнь.
6–10/1.21

Николай Тихонов

Ислам

Иль Алла.
Уста мои – правда и суд!
Вам – люди, вам – облака, вам – звери пустыни,
Отец его – дымчатогорбый веблюд.
Зеленокудрая мать его – пальма в Медине.
Я шёл по следу его ноги.
Но уголь – сердце его, душа – блудница,
Он неверным служил, он чистил им сапоги,
Он сражался за них и от битвы не смел отклониться.
И я отошёл, отошёл я в ветер и путь –
Ему ли, Алла, ему ль опрокидывать тьму?
И верблюд изумрудный рассёк мне копытами грудь,
И собака святая пролаяла: да, ему.
Элиф, лам, мим!
Слушай!
Зеленее леса ночь Аль-Кадра,
Кто в двери и сердце моё постучал?
И встал я как муж, и как воин я встал, и как брат,
Губами на губы и сталью на сталь отвечал…

Близок срок…
Пальмы устали качать головой на восток,
Молятся травы, и львы не приходят к воде –
Не сто поцелуев, но истинно трижды сто
Я возьму у тебя при первой ночной звезде,

Чтобы в эту ночь Аль-Кадра
Моя жизнь вернулась ко мне.
И тому человеку сказал я: «Пора»,
Которого нет сильней…

Уста мои – правда и уста мои – суд!
Завтра в путь отправляться мне,
Потому что погонщик я и верблюд
И земля и небо над ней…

И завтра – меч.
Спи, мой цветок…
Сегодня мир – на земле и на воде,
Сегодня в ночь Аль-Кадра
Даже самый отверженный из людей
С пророками входит в рай…

Автор: Михаил Синельников, «Медина аль-Ислам» № 37 (5–11 октября 2007 г.)